человек крупного помола. Такие сейчас перевелись. Вы мне очень напоминаете Ворошилова. Он тоже был вспыльчив, но отходчив». Так круг и замкнулся для Неизвестного: опять Ворошилов! Но ведь он уже приезжал к Меркурову… Все хлебные места были заняты.
Свое разочарование скульптор заливал водкой. Как вспоминает работавший у него художник Валентин Воробьев, «скульптор Эрик Неизвестный пил в народе. В пивную на Сретенке он шел с высоко поднятой головой, поступью римского императора, летом — закатав рукава измазанной глиной рубахи, зимой — в шапке, похожей на царскую корону. Когда император входил в провонявшую тухлыми креветками пивную, шум умолкал и народ расступался, уступая место вне очереди. “Строиться” с ним мне приходилось не раз. “Одна нога здесь, другая — там!” — давал команду император. И я, как птица-воробей, летел в магазин за водкой. Пил он мастерски. Не цедил, как пошлые пьянчуги, а вливал в себя граненый стакан целиком, не моргнув глазом. Он арендовал пустовавший хлебный магазин в Сергеевском переулке с выходом на тротуар, так что любой прохожий мог наблюдать за работой скульптора. Много батальных сцен. Угловатые, выпуклые формы, трубы и бетон, штыки и солдаты. У него постоянно кто-то крутился. То помощник, строивший каркас, то подвыпивший коллега, размышлявший над пустым стаканом. Неизвестный был одержим бесом славолюбия и везде играл роль эстрадного героя перед восхищенной толпой зрителей. Как былинный богатырь, он воевал с шестиглавым драконом — академиком Евгением Вучетичем, захватившим лучшие госзаказы на монументы и в Москве, и в Берлине, и в Нью-Йорке, и в Сталинграде. Его постоянные собутыльники и соседи — Свет Афанасьев (карманный вор и акварелист), Вовик Фредынский (антиквар и живописец), Сашка Завьялов (шахматист и собачник); я хорошо их знал».
Стеклянная пивнушка на Сретенке стала для многих подлинным университетом. Воробьев позднее рассказывал: «Такой орнамент жизни — у других это были партсобрания! После больших выпивонов все битники шли в пивные бары, заправлялись пивком, шел разговор, а потом что-то всерьез соображали насчет бутылки. Находили деньги, опять выпивали, шли по домам, потом ехали дальше — шло постоянное перемещение по квартирам. С похмелья я приходил в стекляшку на Сретенке с Эдиком Штейнбергом или другими друзьями — до музея современного искусства дело у архитектора Посохина не дошло, а пивных из стекла и стали много понастроил. Юрий Осипович Домбровский постоянно стоял в углу в черной кепке, заправлялся пивком, вливал в огромные стеклянные пивные кружки четвертинку, ерш получался».
Среди высокопоставленных друзей скульптора был и директор издательства агентства печати «Новости» (АПН) Вадим Комолов, тот самый, благодарность которому выражает маршал Жуков в первом издании «Воспоминаний и размышлений». Вскоре после выхода этих мемуаров Комолов был арестован, следствие по его делу вела военная прокуратура, обвинили его чуть ли не в шпионаже. Академик Александр Яковлев считал, что Комолову отомстил за издание мемуаров маршала Жукова Главпур, обвинив его в передаче на Запад фотографии секретного спутника. Неизвестного, чей телефон обнаружился в записной книжке Комолова, таскали на допросы (кстати, в советские времена обсуждать что-либо важное по телефону было опасно, потому и родилась тогда присказка «Это не телефонный разговор», что означало — телефон прослушивается).
А вообще скульптор был почти что из народа, умел с ним разговаривать на понятном языке и в этом плане не слишком отличался от Хрущева. Сидел он как-то в Театре киноактера вместе с Андреем Кончаловским, смотрел «Хиросима, любовь моя» Алена Рене. Позади кто-то начал разговаривать, Неизвестный немедля отреагировал: «Козлы! Это искусство. Не понимаете — уходите. Или молчите в тряпочку, пока я вам хлебальники не начистил». И дальше продолжил смотреть высокое искусство.
Некоторых коллег Неизвестный боялся пускать в мастерскую, в частности Вадима Сидура, про которого он говорил, «что для него всё — его собственность… Потом ты увидишь свои собственные работы и испорченные». Сидур делил мастерскую вместе с Владимиром Лемпортом и Николаем Силисом (эта троица обрела необычайную популярность в 1960-х годах), она размещалась в подвале на Комсомольском проспекте, напротив храма Святителя Николая в Хамовниках. У них бывали Борис Слуцкий, Ия Саввина, Константин Ваншенкин, вспоминавший: «Садимся за стол. Стаканы в глине. Знакомимся подробней… Еще были физики… Володя и Коля снимают со стены гитары и начинают играть. Да как! Они играют на гитарах Баха. А потом поют блатные, или, скорее, стилизованные песенки… Булат тоже берет гитару. Поет свое. Он только-только входит в известность». Музей Сидура появился в Москве в 1989 году в Новогирееве.
Смелый человек, авантюрист по натуре, Неизвестный спрятал у себя как-то рукопись Александра Солженицына, принесенную в мастерскую Юрием Карякиным. Он не нашел лучшего места, чем огромные головы рабочих из чугуна, очень понравившиеся когда-то Сергею Коненкову. Неизвестный завернул папку с рукописью в асбест, запихнул внутрь головы рабочего, а затем залил все расплавленным металлом. Вряд ли он думал тогда о том, как достать ее обратно: главное, чтобы не нашли! Пришлось ему в итоге пилить чугунную голову, на что ушла целая неделя.
Москву он называл гробницей своих замыслов. Многие его проекты остались невоплощенными, например памятник Победы, чему способствовал тот же Вучетич, обвинивший Неизвестного в формализме. Или проект памятника Гагарину на Калужской Заставе, проект «Площади мысли», обсуждавшийся с академиками, приходившими в мастерскую. Печальна история и со скульптурными масками для кинотеатра «Россия». Их гипсовые модели просто разбили некие злоумышленники, пробравшиеся в мастерскую. Всего было уничтожено около двухсот работ в гипсе. Неизвестный объективно считал себя недооцененным в СССР, его творческий потенциал был несоизмеримо больше, чем то, что могло переварить Министерство культуры СССР. Наиболее значительные его работы сосредоточены за пределами столицы, а то и вовсе за рубежом — это декоративный рельеф «Прометей» в «Артеке» 1966 года и «Цветок лотоса» у Асуанской плотины в Египте.
Но всё же важнейшим событием в жизни Неизвестного стал заказ, поступивший в 1972 году от семьи Хрущева на памятник Никите Сергеевичу. Ради такого случая скульптор даже выставил из мастерской ошивавшегося там Эдуарда Лимонова. Связь с бывшим вождем-кукурузником была метафизической. Неутомимый реформатор всего и вся еще при жизни поспособствовал созданию имиджа скульптора, сделав ему отличный пиар. В 1962 году на приснопамятной выставке в Манеже он набросился на Эрнста Неизвестного: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство — ему не хватает доски от стульчака, с круглой прорезью, вот чего не хватает. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите!»
Казалось бы, что объемные произведения искусства должны были понравиться Хрущеву больше, чем поразившая его
